К проблеме изучения постсоветского социального пространства

К проблеме изучения постсоветского социального пространства

Яницкий О.Н., Институт социологии РАН

В последние годы некоторые российские социологи обратились к проблеме трансформации постсоветского пространства. Возникает вопрос: о каком именно пространстве идет речь?

Авторы не дают определения социального пространства. В последние 20 лет в российской социологической литературе никакой серьезной дискуссии по этому вопросу не велось. Что касается западных авторов, то дискуссия шла скорее в ключе цивилизационных различий (А. Тойнби, Д. Ллойд Джорж, Д. Керзон, З. Бжезинский). В российском обществоведении проблема «Запад – Восток» интенсивно обсуждалась, начиная с начала XIX века (славянофилы vs. «западники»: А. Аксаков, В. Белинский, Н. Бердяев, С. Булгаков, А. Герцен, В. Данилевский, И. Киреевский, К. Леонтьев, Ю. Самарин, Н. Страхов, А. Хомяков и многие другие). В новейшее время ряд важных мыслей были высказаны А. Солженицыным, российскими социологами В. Могуном и А. Филипповым, венгерским социологом Т. Палом. Поэтому подход к проблемам трансформации постсоветского пространства хорошо бы начинать, вооружившись также инструментарием российского обществознания, а не только подходами и методиками, предложенными современными западными социологами (Ш. Айзенштадт, П. Штомпка и др.). А еще лучше – предварительно произвести их сопоставительный анализ на предмет их валидности по отношению к данному вопросу.

Первый вопрос: а чем, собственно говоря, определялось формирование «единого» послевоенного постсоветского пространства? Явно, что не внутренними социально-экономическими предпосылками и не сходством в менталитете и образе жизни, а прежде всего – итогами de facto второй мировой войны, формированием двух противостоящих друг другу военно-политических блоков, ядерным паритетом двух сверхдержав.

И непосредственно перед началом Второй мировой войны, и после её окончания, и в период распада советского блока у западных социологов и политологов не было в руках сколько-нибудь работоспособной концепции эволюции этого биполярного мира. Провал кремленологов в вопросе о перспективах общества «развитого социализма» – лучшее тому подтверждение. Ленинградский социолог А. Алексеев, на основе проведенного им в конце 1970-х гг. экспертного опроса, смог предсказать время развала СССР с точностью до месяца, а мощная аналитическая машина западной социологии и политологии – нет.

Второй вопрос: а существовало ли вообще единое (общее) постсоветское пространство? С моей точки зрения, – нет. Военно-экономическое или военно-бюрократическое – да, существовало (СЭВ, Варшавский блок). Но как между ними, так и внутри них (что особенно важно), никакой реальной социальной общности не существовало. Просто внутренние противоречия и различия микшировались пропагандой или подавлялись надгосударственной машиной Варшавского блока.

Третий вопрос: а было ли это пространство политически, культурно и, тем более, морально единым? На мой взгляд, тоже нет! Его отдельные члены постоянно настаивали на своей особости, специфичности, для нивелирования которых также приходилось прибегать к политическому давлению или военной силе. К собственной – как в Польше, или к внешней – (войсками Варшавского договора), как в Венгрии и Чехословакии.

Так случилось, что и во время этих критических событий в Венгрии и Польше я оказался в Будапеште и Гданьске в качестве стороннего наблюдателя. Потенциал неприятия всего советского (если не сказать ненависти) в обоих случаях зашкаливал, достаточно было просто выйти на улицу. Но что меня удивило более всего, так это антагонизм между поляками, интегрированными в «свободный западный мир» (т.е. людьми, работавшими в западных корпорациях и университетах), и поляками, не имевшими туда доступа. Эти последние были типично советскими людьми. Вот уж ярчайший пример разделения общества на тех, кто “have” и кто “have not”.

Четвертый вопрос: об эволюции частей «постсоветского пространства» после распада СССР. Точнее, о степени готовности к движению по собственному пути. По какому именно? Здесь я могу согласиться с В. Ядовым, что цивилизационные различия оказались определяющими. Но согласиться лишь частично. Во-первых, потому, что концепция «азиатского способа производства», на которую ссылается Ядов, не была разработана ни самим К. Марксом, ни западными экономистами или социологами. Современные западные обществоведы исходят из совершенно других методологических предпосылок (см. прекрасный обзор этих работ в книге В. Иноземцева. «Книгочей»). Во-вторых, потому что постсоветская Россия, предпринявшая попытку реализовать либеральную модель модернизации, потерпела неудачу, а постсоветские страны Средней Азии не только отвергли стадию первичной модернизации времен СССР, но, за исключением, может быть, Казахстана, ушли далеко назад, во времена архаичного общественного уклада. Эти общества нельзя даже причислить к категории обществ «третьего мира». Если бы не поддержка России и запасы имеющихся там природных ресурсов, эти сообщества, скорее всего, распались бы, как некогда СССР.

Пятый вопрос (он же тезис): нельзя сравнивать, ставить на одну доску «прибалтийские республики», Россию (имперский центр, как называет её В. Ядов) и бывшие советские республики Средней Азии. «Прибалтийские республики» были в составе СССР (за вычетом времени гитлеровской оккупации) менее 50 лет. А до того, как их называли в 1930-е гг., они были Европой «Б». И до сих пор они хронически болеют реваншизмом. Сегодня эти республики жестко подчинены правилам и нормам ЕС, гораздо более строгим, чем правила таможенного союза России, Казахстана и Белоруссии. Так что прибалтийские республики не возродили свои рыночные традиции, а скорее подчинились диктату ЕС и его социальных конструкторов, в чем признались и лидеры «поющих революций», и их европейские консультанты (см., например, кн.: Return to the Western World, ed. by M. Lauristin and P. Vihalemm, Tartu: Tartu University Press, 1997, pp. 77-78).

Далее, до- и постсоветская Россия не была «имперским центром», иначе её население с такой легкостью не повелось бы на посулы наших новоявленных либералов (Е. Гайдара, М. Горбачева, А. Чубайса и К). Вирус предпринимательства (а точнее воровства, стяжательства и социального цинизма) давно проник во все поры общественного организма СССР. Кроме того, и советская, и постсоветская Россия были не менее политически, экономически и культурно разнообразны, чем Европейский союз.

Наконец, ситуация в бывших республиках Средней Азии вообще выпадает из этого ряда. Нельзя сравнивать положение населения в этих республиках, во многом живущих за счет денежных средств их компатриотов, временно занятых в России и других странах, с ситуацией в России или Прибалтике. Можно сколько угодно критиковать Россию за довлеющее над нею «ресурсное проклятие», но она сегодня, много более чем в годы перестройки, – самостоятельная страна.

Но еще более показательно, что входящие в ЕС Греция, Венгрия, Словакия и Республика Кипр, с одной стороны, и Великобритания, с другой, все сильнее сотрясают «единое европейское пространство», казавшееся еще несколько лет назад столь монолитным. Недавние экономические санкции США и ЕС против России вновь и вновь подтверждают проблематичность «единого европейского пространства», но и наличие в нем расходящихся экономических, политических и даже цивилизационных трендов. А уж куда причислить Украину в ее нынешнем состоянии вообще непонятно. Так что сопоставлять «единое европейское пространство» с «постсоветским пространством» как некие две (даже относительные) социальные целостности, также некорректно.

Шестой вопрос: почему акцентируются только различия, и не анализируются сходства между странами, входящими в ЕС, и странами бывшего СССР? И там и здесь есть страны-доноры, и страны-реципиенты. Такие же сходства-различия есть и внутри этих двух мега-образований. Есть также и множество других сходств поведения политических макросубъектов: борьба за природные ресурсы и сферы политического влияния, информационные войны, использование такого геополитического средства как «мягкая сила» и т.д. И там, и здесь мы сталкиваемся с самыми разными средствами жесткой борьбы.

Во всяком случае, в моральном смысле и англо-саксонский, и постсоветский предприниматель пока не превратился, как этого требовала теория, в «экономического человека», сочетающего собственную выгоду с альтруистическими чувствами, необходимыми для умножения и сохранения общественного блага. Напротив, налицо нарастание социального цинизма экономически активных агентов капиталистического рынка, действующих по принципу известного изречения фаворитки короля Людовика XV: «После нас хоть потоп».

Наконец, в последние несколько десятилетий возникли или обострились такие глобальные вызовы, как международный терроризм, наркобизнес, распространение ядерных технологий и риск их попадания в руки радикальных лидеров и режимов, экологические и техногенные бедствия и катастрофы, религиозный фундаментализм, и столь же непримиримый национализм. Эти глобальные вызовы требуют сотрудничества рассмотренных выше двух типов общностей (социальных пространств), а, значит, и поиска компромиссов в их экономической и социальной политике. Следовательно, исходной точкой сопоставления, каких бы то ни было «социальных пространств», должен быть глоболокальный социум.

02.09.2014